Александр Черноглазов - Лакан. Приглашение к Реальному (2012)

«В отношениях между мужчиной и женщиной желание человечно только тогда, когда один желает не тело, а Желание другого, когда он хочет «завладеть» Желанием, взятым как Желание, или «ассимилировать» его, то есть когда он хочет стать «желанным» или «любимым», или же «признанным» в своей человеческой ценности, в своей индивидуальной человеческой реальности». Александр Кожев

Сам язык превращает самообвинения в изощренное средство самооправдания.

Желать желание, значит хотеть заменить собою ту ценность, которую желает желание. Кожев

Вытесненный объект желания - то, что мы желаем в том, что мы любим. Лакан

Язык служит как тому, чтобы утвердить нас в Другом, так и тому, чтобы помешать его понять. Лакан

A agalma (прославлять, чтить, украшать, гордиться). Агалма - предмет культа. Объект a.

Для Лакана интерсубъективность характеризуется именно тем, что субъект может оказаться обманщиком, и в возможности обмана как раз и состоит решающий признак его присутствия.

Идеал аналитика - ацефал, человек обезглавленный, сознание, лишенное собственного я и способное благодаря этому войти в прямое, не опосредованное нарциссическим зеркалом отношение с Реальным. Аналитик - объект чужого желания.

Реальное предстает у Лакана как пламя.

Задача аналитика - сойти в ад реального, но только святой может из него выйти.

Я есмь там, где я не мыслю; я либо есмь, либо мыслю.

Реальное лежит вне сферы смысла, оно не становится предметом тематизированного дискурса.

Реальное вытеснено из реальности.

В речь автора, который не хочет ничего знать о Реальном, оно все же, помимо его воли, вторгнется - в качестве симптома. Воля к познанию направлена на реальность, Реальное она всегда игнорирует.

Бессознательное заключается в том, что существо, говоря, наслаждается.

Автор сам не знает, ибо не хочет знать, что он высказывает, наслаждение речью побуждает его говорить, а Реальное - оно само с непреложными прилежанием ложится в написанные им строки. Другими словами, выступает в роли Симптома.

Личность же, отказавшись от мученического венца, наслаждается блаженством речи. Место святого в качестве прообраза аналитика заступает иная фигура - мистик. Ведь главное свидетельство мистиков состоит в том, что они говорят о том, что испытывают, ничего об этом не зная.

Обмануть собственное я - высказать истину без его ведома.

Лишь в зеркале Другого человеку становится видна высказанная его собственными устами истина.

Запечатлённое на полотне мастера прямое, травматическое столкновение с Реальным.

В психозе, если понимать его по Лакану, в мир человека, страдающего нехваткой Имени Отца, то есть символическим дефектом, не позволяющим ему найти в символических рядах языка заранее уготованное ему место, символическое вторгается в качестве Реального, то есть, скажем, в виде слуховых галлюцинаций.

Желание Другого есть желание его собственное

Люди у Кожева подобны лакановским означающим - ни один из них не несёт человечности в самом себе и получает ее лишь посредством признания со стороны других.

Момент гибели Я совпадает с моментом рождения Молитвы

В текстах Ареопагитик и св. Николая Кавасилы желание вполне в платоническом духе предстаёт как желание жизни, поскольку последняя причастна Благу, то есть, в конечном счете, как желание Блага - Блага, понятого во вполне онтологическом смысле.

В тексте св. Николая Кавасилы желание выступает как бесконечность, насыщаемая лишь бесконечностью блага, Евангельскими водами жизни вечной.

В обоих случаях, как в Ареопагитиках, так и у Кавасилы, желание предстаёт как нечто принадлежащее человеку по естеству, как нечто софийное.

Желание отнюдь не причастно у Лакана какой бы то ни было онтологической полноте. Скорее, наоборот - его целью и причиной является ничто, пустота, нехватка. Оно - феномен чисто структурный, зазор между бессознательным и безусловным требованием любви, с одной стороны, и потребностями, нуждающимися в удовлетворении, с другой. Все наши требования направлены на те предметы, что удовлетворяют те или иные - реальные или фатазматические потребности. С другой стороны, все, что мы от Другого требуем, нужно нам лишь как знак - как знак и свидетельство Его к нам любви.

Субъект, погруженный в восполняющую недостаток его инстинктов символическую, языковую среду, расщепляется на субъект потребности, стремящийся Другого эксплуатировать, и субъект желания, требующий у Другого любви.

Субъект, тщетно пытаясь удовлетворить неразгаданное желание Другого, желая, иными словами, сделаться Другому желанным, перечеркивает себя, мимикрирует, обращаясь в тот гипотетический, неясный ему предмет, которого взыскивает неведомое ему желание Другого.

Жак Лакан не говорит о прощении, пожалуй, ни разу.  И не случайно.  Дело в том, что заповедь любви к ближнему как к самому себе он, вслед за Фрейдом, почитал заведомо невыполнимой.  Невыполнимой хотя бы уже потому, что невозможна, в его понимании любовь к себе. Невозможна, так как отношения человека к себе, как и к ближнему, изначально построены на агрессии.  Агрессия эта в системе принадлежащих к регистру воображаемого отношений, которые он называет дуальными, неизбывна и преодолевается лишь с введением в отношения между людьми третьей, символической инстанции.  Собственно, лишь с появлением этой последней и возникает коррелятивный ей человеческий субъект, субъект бессознательного.  Прощение, конечно, представляет собой символический акт, оно предполагает наличие символической системы, закона в той или иной форме.  Как таковое, оно также регулирует отношения человека к ближнему.

Купец, испытывающий чувство вины, то есть, говоря языком христианства, знающий свою греховность, не проявляет по отношению к ближнему агрессии, не требует расплаты в воображаемом плане, а использует долги ближнего перед ним как вексель в уплате собственного символического долга Другому.  Это именно символический акт, ибо дает он то, чего у него нет, чего он фактически уже лишился.

Лакан: в симптоме мы имеем дело с движением субъекта вокруг того, что мы называем прибавочным наслаждением, но что сам он назвать не способен.

Человеком в полной мере является тот, кто, по выражению Кожева, «желает желание», то есть желает не просто того, что удовлетворяет его физиологические потребности, а желает быть желанным, признанным, любимым другим. Он, по другому выражению Кожева, питается желаниями. «Человек есть действие, - пишет Кожев, - посредством которого он удовлетворяет своё желание желания, и потому как человеческое существо он существует лишь в той мере, в какой он признан: признание одного человека другим составляет само его бытие. Рискнувший, получая признание, становится, в условной терминологии Гегеля, Господином, не способный рискнуть - Рабом.

Святой, пишет Лакан, вкладывая в это слово несколько иной смысл, но не случайно выбирая для характеристики идеального аналитика именно его - это никто, занимающий ничьё место.

Движение, которое совершает культура, прославляя святого, аналогично тому, что делает аналитик, когда, отказываясь вступить с пациентом в отношения соперничества, любви, ненависти, которые тот ему пытается навязать, отвечает ему с позиции большого Другого - того единственного, хотя и не существующего, в чьей любви пациент нуждается и чьего признания ищет. Причём отвечает, не диктуя ему свою волю, а лишь предъявляя ему объект, порождённый его желанием признания - превращая червя, который падает из него, в жемчужину.

Лакан: назначение жертвы - в поимке Другого в сети желания

Что такое личностные отношения? Это отношения, опосредованные языком, в той или иной его форме. Отношения, иными словами, основанные не на знании, спекулятивном или эмпирическом, а на доверии или недоверии к речи другого.

В Троице Рублева сдернута завеса ноуменального мира, достигнута обнажённость ноуменального.

Взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних, - так описывает Павел Флоренский содержание «Троицы». Не случайно говорит он об этой беседе: невыразимая грация взаимных склонений, премирная тишина безглагольности, бесконечная друг перед другом покорность - речь идёт о гармонии, но не природной, стихийной, а именно о личностной, о симфонии любви и согласия, о своего рода идеальном сообществе.

Лакан: речь носит радикальный характер и предстаёт как коренное условие существования субъективности.

Чтобы уловить Бога в сети желания, стать желанным Ему, снискать Его милость, следует не приносить Ему жертвы - Он не нуждается в них: Его желание замкнуто на Него самого - а отождествить себя с той жертвой, которую Он приносит себе сам. Это и происходит в литургическом священнодействии - том единственном, что даёт нам способность жить, не принося при этом непрестанно жертвы какому-то неизвестному божеству.

Фраза - вспомним Витгенштейна - представляет собой картинку, Картину мира. Предложение - картина действительности, модель действительности, как мы ее себе представляем.

Лакан: говорить и боготворить - это без малого одно и то же.

Любовь в переносе - и не только - любовь к Другому как предположительно знающему и сообщающему нашей речи смысл - в этом смысле первертна, обращена к Отцу-носителю кастрации, к Отцу, наделяющему мир смыслом.

Как справедливо говорит Витгенштейн: то, что можно показать, сказать не получится.

Я не предшествует речи, а возникает в ней.

Лакан отмечает, что труд может, конечно, породить истину, но знания не породит никогда.

Выражая из дискурса, то есть не давая на вопросы ответов, он сам превращается для слушателей в объект. Выпадая, он становится по этой же причине, желанным, его аудитория растёт.

Действительность, с которой имеет дело Лакан, - здесь истина не выговаривается, а проговаривается, где ее можно, по русскому выражению, лишь обронить - то есть высказать ненамеренно и, высказав, потерять.

Культовое искусство призвано не ограничиваясь изображением реальности подражать Реальному как таковому - тому, что заведомо изображению не подлежит, а в образ, по определению, не укладывается.

Но если вся жизнь обращена в вопрос, то в ней уже не находится места ответу.

Субъект говорит и, говоря, наслаждается, и не желает ничего знать,- пишет Лакан в Семинаре Ещё. Как и наши насельники, он заточен в пещеру, где осуждён непрерывно заявлять Другому о своём желании - в этом его мучение и его блаженство, его ад и его рай.

Субъект бессознательного у Лакана - это есть субъект наслаждения, избыточного наслаждения, не вписанного в мир Другого, в мир означающего.

Улитка является символом луны, то есть женского начала по преимуществу, лени, то есть отказа от действия, лабиринта, то есть нескончаемого круга вопросов и поисков, и, наконец, беременности.

Мы ограничились лишь одним примером, но их, не выходя из Государственного Эрмитажа, нетрудно умножить.  Так, в отделе средневековой скульптуры можно найти большой немецкий деревянный рельеф шестнадцатого века (сейчас он, к сожалению, хранится в запасниках), в центре которого помещается изображение Троицы: распятие, осеняемое сверху фигурой Бога-Отца.  Интересно, однако, обстоит дело с третьим лицом Троицы – Святого Духа, предстающим, как правило, согласно Писанию, в виде голубя.  На первый взгляд, он в изображении вовсе отсутствует.  Присмотревшись, однако, мы замечаем, что борода «Ветхого Деньми» Отца стилизована таким образом, что фигура голубя отчетливо в ней просматривается.  Лица Троицы, как известно, неслиянны и нераздельны одновременно – именно эту парадоксальную ситуацию стилизация изображения в данном случае остроумно передает.  Дух принадлежит Отцу, предстает в Нем как та черта, по которой мы его обыкновенно иконографически опознаем: Его борода.  Но в то же время Дух не сливается с Ним, делая Его единство – а что может быть «единее» Бога – сложным, двусоставным.  Борода, символ мужчины по преимуществу, как раз и вводит в изображение Божества противоположное ему, женское начало – слово «Дух» по-еврейски, как известно, женского рода.  Стилизация и здесь, как видим, «взрывает» изображение изнутри, не позволяя ему замкнуться в единой, самотождественной форме.